В 1741 году Ломоносов возвращался морем из Германии на родину и увидал во сне своего отца, выброшенного кораблекрушением на необитаемый остров. Остров, где на камнях лежало бездыханное тело, был Ломоносову знаком: в молодости его вместе с отцом туда иногда заносило бурею. Сон запечатлелся в его памяти. Прибыв в Петербург, бросился он искать кого-нибудь из земляков, чтобы разузнать об отце, и нашел своего родного брата. От него он услышал, что весной, едва только вскрылись воды, отец, по своему обыкновению, отправился в море на рыбный промысел. С тех пор минуло четыре месяца, а об отце и об его артели ни слуху ни духу. Слова брата наполнили его сильным беспокойством, он решил проситься в отпуск и ехать на тот самый остров, чтобы похоронить отца с честью, если сон подтвердится. Отпуска ему не дали, тогда он снарядил в Холмогоры брата, дав ему денег и письмо к тамошней рыбацкой артели. В письме Ломоносов просил земляков при первой же возможности заехать на остров, положение которого и вид берегов он подробно описал, поискать тело отца и, если оно найдется, предать земле. Осенью рыбаки нашли тело Василия Ломоносова на том пустынном острове, который и приснился его сыну, погребли его там, положив на могилу камень, и обо всем написали ему в Петербург.

Такие вопросы люди начали задавать себе сравнительно недавно, лет двести назад. До тех пор если их что и занимало в сне, то разве одни сновидения — предмет, безусловно, почтенный, но, согласитесь, далеко не исчерпывающий такого сложного явления, как сон. «Вся наша история, — отмечает в конце XVIII века немецкий ученый и писатель Лихтенберг, — есть исключительно история бодрствующего человека, а об истории спящего еще никто не думал… Почему нельзя отвыкнуть от сна? — спрашивает он. — Почему человек спит? Что такое человек во сне?»

«Можно было бы предположить, — развивает он первый свои вопрос, — что поскольку важнейшие жизненные функции отправляются непрерывно и предназначенные для этого органы никогда не пребывают в покое и не засыпают, как, например, сердце, внутренности, лимфатические сосуды, — то и вообще спать не обязательно. Следовательно, прерывают свою деятельность те органы, которые больше всего необходимы для функций души… Сон представляется мне скорее отдыхом для органов мышления…»

А что же такое человек во сне? «Он растение, и ничего больше, а, следовательно, венец творения должен иногда становиться растением, чтобы днем в течение нескольких часов выступать в качестве венца творения. Рассматривал ли кто-нибудь сон как состояние, связывающее нас с растениями?»

«Организм — это настоящая фабрика ядов… Мы отравлены с головы до ног продуктами наших собственных органов», — писал в своей книге «Сон», вышедшей в 1918 году, химик И. И. Остромысленский. Сон, говорил он, можно сравнить с остановкой машины, в которую прекратился доступ горючего, например, кислорода, вытесненного углекислым газом, или с прочисткой топки, куда набилась зола. Ночью организм очищается от накопившихся ядов и шлаков, а утром снова начинается засорение и отравление.

По мнению химика Прейера, во время бодрствования во всех клетках тела накапливаются продукты легко окисляющиеся, то есть с жадностью пожирающие кислород. На активные нервные процессы кислорода начинает не хватать, и мы засыпаем. Во сне продукты усталости почти не образуются, так как уставать не от чего; они окисляются, разлагаются и выводятся из организма. Кислород снова поступает к нервным центрам, и мы просыпаемся. К продуктам усталости относили мышечный креатин, так называемые мочевые яды Бушара, но больше всего молочную кислоту, образующуюся в сокращающихся мышцах. Впрыскивание в тело молочной кислоты и ее солей вызывает состояние, похожее на мышечную усталость и клонящее ко сну. Недаром ведь кислое молоко, простокваша и кефир обладают легким снотворным действием. Благодаря молоку вечно сонливы и грудные младенцы. Люди, занятые физическим трудом, спят крепко потому, что в их мышцах вырабатывается много молочной кислоты.

Да от всего! Если мы чувствуем себя усталыми, физически ли, умственно ли — все равно, мы мечтаем поскорее добраться до постели. Выспавшись, мы ощущаем прилив бодрости, мы полны сил — физических и умственных. Но это не только отдых от работы — это отдых от всяческих забот, которые одолевают человека, отдых и наслаждение. Макбет, зарезав спящего Дункана, «зарезал», как говорил Шекспир, вместе с ним и сон,

Который тихо сматывает нити

С клубка забот, хоронит с миром дни,

Дает усталым труженикам отдых,

Врачующий бальзам больной души,

Сон, это чудо матери-природы,

Вкуснейшее из блюд в земном пиру.

Но оказывается, мы еще не рассмотрели всех теорий сна. Предтечи и отцы нервных теорий, о которых пойдет дальше речь, будучи врачами-практиками, не мудрствовали лукаво. Они чувствовали, что ключ к разгадке тайн сна можно найти в исследованиях его патологических состояний и тех мозговых структур, которые каким-то образом связаны с этой патологией.

Начало таким исследованиям было положено девяносто лет назад австрийским окулистом Маутнером. Пациенты Маутнера оказались жертвами эпидемического заболевания, названного «ноной». У них все двоилось в глазах, и временами их одолевала страшная сонливость. Маутнер предположил, что у расстройства глазодвигательного аппарата и у патологической сонливости одна и та же причина — поражение гипоталамуса, очень важного мозгового отдела. Спустя четверть века предположение Маутнера подтвердилось. В начале первой мировой войны соотечественник Маутнера, невролог Экономо, попал в очаг эпидемии «ноны», вспыхнувшей на фронте. Сотни солдат были охвачены патологической сонливостью. Многие засыпали стоя, но, каким бы глубоким ни был их сон, они всегда откликались на зов и правильно отвечали на вопросы. Можно было подумать, что их странное состояние — результат какого-то шока или гипноза. Но это был, как доказал доктор Экономо, летаргический энцефалит, вызываемый вирусом, который предпочитает гнездиться главным образом в задних отделах гипоталамуса и верхних отделах мозгового ствола. Экономо предположил, что в гипоталамусе есть два центра. Поражение одного из них может вызвать патологическую бессонницу, которой жертвы ноны тоже страдали, а поражение другого — непрерывную сонливость. Экономо был на правильном пути: в дальнейшем выяснилось, что сонливость может быть вызвана не только вирусом, но и любой поломкой в этой части мозга.

Начались поиски центров сна. В том, что они существуют, не сомневался никто, кроме И. П. Павлова. В письмах к Гессу Павлов восхищался его экспериментами, но не желал соглашаться с тем, что в процессах сна ведущая роль принадлежит глубинным мозговым структурам, как думал Гесс. Гесс выражал свое восхищение перед павловскими опытами, но, в свою очередь, не желал признавать господствующей роли за корой больших полушарий, на чем настаивал Павлов.

Сотрудники Павлова обнаружили, что в процессе выработки условных рефлексов собаки иногда погружаются в глубокий сон. Сон этот вызывали некоторые раздражители, которые провоцировали в больших полушариях «тормозной процесс». Павлов говорил: «Торможение и сон — это одно и то же». Вместе с тем он признавал существование и такого стимулятора сна, как иссякание притока внешней информации. Это была дань многолетней традиции, существовавшей со времен зарождения первых нервных теорий сна. Иссяканием сигналов извне Павлов объяснял результаты опытов своих сотрудников, перерезавших у кошек зрительные, слуховые и обонятельные нервы. Это был, как говорил Павлов, «пассивный сон». И у больных летаргическим энцефалитом был пассивный сон. И у кошек, которым Гесс раздражал определенную зону в гипоталамусе, тоже пассивный: у них, как считал Павлов, из-за этого раздражения тоже разрывалось сообщение между полушариями и внешним миром.

Сначала Луиджи Гальвани, экспериментируя с лягушачьими лапками, открыл «животное эклектричество». Потом два врача прусской армии Фритч и Гетциг решили посмотреть, что получится, если раздражать током обнаженный мозг. Получилось то же, что и у Гальвани: мертвецы, усеявшие поле под Седаном, где экспериментировали любознательные врачи, шевелили конечностями. Электрические свойства мозга оказались родственны свойствам нерва и мышцы.

Затем испанский нейрогистолог Рамон-и-Кахал открыл, что знаменитое серое вещество мозга состоит из отдельных клеток — нейронов, а белое, менее знаменитое, из их отростков — дендритов. По самому длинному из дендритов, аксону, нервный импульс бежит от одного нейрона к другому. Кончик аксона разветвляется на множество мелких волоконцев. То место, где они приближаются к соседнему нейрону, физиолог Чарльз Шеррингтон называл синапсом. Когда нервный импульс достигает конца аксона, там высвобождается химическое вещество — медиатор (переносчик). Медиатор пересекает синаптический промежуток, возбуждает соседний нейрон, в нем меняется потенциал, импульс бежит к следующему аксону, и так далее. Каждый аксон образует синапсы на телах и дендритах нескольких нейронов, а каждый нейрон получает импульсы от нескольких аксонов. Так что некоторая медлительность медиаторной передачи импульсов окупается бесчисленностью этих импульсов. Шеррингтон сравнил мозг с «чудесным ткацким станком, на котором миллионы сверкающих челноков ткут мимолетный узор, непрестанно меняющийся, но всегда полный значения».

Мы подходим к самому главному открытию за всю историю изучения сна. Некоторые ученые считают даже, что до этого открытия вообще никакой истории у исследований сна не было, а была одна предыстория, то есть нечто заслуживающее сожаления и пренебрежения. Во время этой предыстории сон, конечно, изучали, но, во-первых, изучали от случая к случаю, не систематически, а во-вторых, ничего особенного не открыли. Когда же началась история, все чудесным образом переменилось. «За последние двадцать пять лет мы узнали о сне больше, чем за двадцать пять предшествующих веков», — писала в 1977 году американский психолог Кэрол Таврис, и это было мнение подавляющего большинства ученых.

Доктор Натаниэль Клейтман, руководитель лаборатории сна в Чикагском университете, изучал связи между биоритмами и деятельностью вегетативной нервной системы. Объектом его исследований были грудные младенцы. Записывая у них биотоки, он доказал, между прочим, что эти младенцы бодрствуют не два часа в сутки, как думали прежде, а целых восемь часов. Просто они подолгу лежат в задумчивости и с закрытыми глазами. Об этом во всяком случае свидетельствовали их электроэнцефалограммы.

Лихтенберг, как вы помните, заметил, что важнейшие жизненные функции отправляются непрерывно и предназначенные для этого органы никогда не засыпают. Прерывают во время сна свою деятельность лишь те органы, которые больше всего необходимы «для функций души». Через сто лет, а именно в 1892 г., наука в лице М. М. Манасеиной также зафиксировала, что «во время сна прекращается только сознание в человеке, все же остальные функции если не усиливаются, то, во всяком случае, продолжаются, хотя бы в ослабленном виде». Более чем справедливо: едва только мы начинаем засыпать, вегетативная система наша перестраивается — именно перестраивается, а не ослабевает; вот единственная поправка, которую в этом пункте современная медицина вносит в науку прошлого столетия. Дыхание делается более редким, дышим мы громче, чем во время бодрствования, но не столь глубоко. В дельта-сне дыхание замедляется еще больше и становится неритмичным. Но вот уже и быстрый сон: дыхание то медленное, то частое, а то и вовсе с остановками. Да и как же иначе: сновидения не могут оставить нас равнодушными.

Во сне пульс становится реже, артериальное давление ниже, кровь замедляет свое течение. Но едва только мы достигаем дельта-сна, как пульс учащается, а давление поднимается. В некоторых отделах мозга кровь циркулирует усиленно всю ночь напролет: очевидно, в этих отделах усиливается обмен веществ. Температура тела, не колеблясь и не реагируя на смену фаз, неумолимо снижается: у женщин она падает в среднем до 35,7, а у мужчин до 34,9 градуса. Температура же мозга, напротив, следует за фазами сна: в медленном она снижается, а в быстром, благодаря усиленному притоку крови или усиленному обмену веществ, поднимается и даже бывает выше, чем в бодрствовании.

Интересно наблюдать как за динамикой нейронной активности, так и за узорами биопотенциалов, например за распространением дельта-волн. Волны эти возникают сначала в коре, а потом в стволовой части мозга. В коре они тоже появляются не во всей сразу: электроды регистрируют их сначала в передних отделах сенсомоторной и теменной коры, а затем уж, через несколько секунд, в других местах. С передних отделов все начинается неспроста: у них самые тесные связи с гипногенными зонами. Ритмы сна распространяются не только спереди назад, но и снизу вверх. В наружных слоях коры еще господствуют сонные веретена, а глубинные уже охвачены дельта-волнами. Таким образом, как пишут Н. Н. Демин, А. Б. Коган и Н. И. Моисеева в своей книге «Нейрофизиология и нейрохимия сна», «развитие сна проявляется в последовательном изменении пространственно-временных отношений» и напоминает прилив, «когда волна за волной накатываются на берег и каждая последующая волна покрывает сушу намного дальше предыдущей».

Приливы эти регулируются химическими процессами, протекающими в нейронах и других мозговых клетках. В промежутках между нейронами, синапсах, выделяются медиаторы — норадреналин, серотонин, ацетилхолин. Норадреналин — инициатор бодрствования и спутник быстрого сна. В медленном сне его совсем мало. Развитие медленного сна поддерживает серотонин. Затем он участвует в запуске быстрого и уходит за кулисы. Американские исследователи Уильям Демент и Барри Джекобс впрыскивали кошкам перед сном вещество, блокирующее поступление серотонина во все отделы мозга. Спали кошки, как обычно, но сны им снились не во время сна, а во время бодрствования: кошки галлюцинировали.

Ученые думают, что об этом знают и регулируют сон наши биологические часы, раз и навсегда заведенные главным биологическим ритмом.

Вся природа пульсирует, откликаясь на колебания космических электромагнитных полей, и мы пульсируем с нею вместе. Все на свете совершается ритмично (можно сказать «циклично» — смысл не изменится). Ритмы солнечной активности, смена времен года, лунных фаз, приливов и отливов, смена дня и ночи, сна и бодрствования, ритмы питания, походки, дыхания, обмена, сердечных сокращений — всюду, куда ни глянь, в космосе и на земле, в живой природе и в неживой, всюду ритмы и пульсации — ритмы двадцатидвухлетние, одиннадцатилетние, годичные, месячные, суточные, часовые, минутные.

Слова «ритм» и «цикл» греческие. Ритмом мы называем равномерное чередование каких-нибудь явлений или элементов — ритм танца, работы, стиха и т. д. Слово «цикл» в переводе означает «круг»; когда мы говорим о цикличности, мы имеем в виду, что нечто проходит полный круг и возвращается к начальной точке. Если промежутки между начальным моментом движения и возвращением в исходную точку более или менее одинаковы, то цикл можно назвать ритмическим.

Разыщите на мокром песке креветку и бросьте ее в воду. Креветка выплывет обратно на песок. Отнесите ее в сухое место — она возвратится к влаге. Креветок, живших на одном берегу острова, перенесли на противоположный и бросили в воду. Они поплыли не к берегу, а в открытое море, в направлении, к которому они привыкли. Что же их побуждает плыть и служит для них компасом? Не положение ли солнца? Креветок поместили в тень, отразили на них от зеркала солнечные лучи, и это не замедлило сказаться на их поведении. Те, кого бросили в воду, отправились дальше в море, а те, кто остался на суше, поползли в глубь острова. Когда же их перевезли на самолете из восточного полушария в западное, и в один и тот же час измерили угол между направлением их пути и направлением солнечных лучей, и угол этот оказался один и тот же, стало ясно, что у креветок есть часы, которые показывают им время и положение солнца, и, куда бы ни забросила их судьба, часы эти ходят везде одинаково.

Одни животные настраивают свои хронометры на положение солнца, другие — на время прилива и отлива. Когда медуз накрывает прилив, они разжимаются. Положите их в бак с морской водой, где нет ни прилива, ни отлива, — они все равно будут в положенное время сжиматься и разжиматься. Краб умеет ориентироваться и на солнце, и на приливы, а некоторые рыбы — еще и на фазы луны. Птицы летят осенью на юг, поглядывая на звезды.

Очень часто адаптация организма к новым условиям существования — понятие, которым охотно пользуются в наш век, — означает не что иное, как изменение биоритмов. Процесс этот длится всегда, ведь среда обитания меняется беспрерывно. Осенью холодает, а весной теплеет, это естественно. Но бывает, осенью теплеет, а весной холодает, и тогда организм испытывает нагрузку — непредусмотренную перемену внешнего давления, температуры, влажности. Неожиданные известия — нагрузка. Перелет через несколько часовых поясов — тоже нагрузка. И всякая нагрузка, большая или малая, вызывает перестройку ритмических процессов, направленную на то, чтобы поскорее приспособиться к новым условиям.

Система наших ритмов многоярусна и иерархична. На самом нижнем ярусе располагаются ритмы клеточные и субклеточные. Из генерируемых клеткой ритмов складываются более сложные ритмы на следующих ярусах — тканевых. Из тех, в свою очередь, складываются ритмы органов. И каждый следующий ярус не механическая сумма ритмов, а качественно новая подсистема. Во всей этой иерархии есть ритмы ведущие и есть ведомые, и всякая перестройка в организме протекает не сразу, а постепенно. Хотя временное рассогласование ритмов, именуемое десинхронозом, болезненно для организма, в целом это благо, так как дает возможность в любых условиях поддерживать стабильность состояния.

Нам еще неясно, почему мы спим, но уже ясно, почему мы спим ночью, а не днем. Впрочем, днем мы тоже любим поспать, и утром вставать нам часто неохота. И. И. Остромысленский делил сон на «повелительный», целиком определяемый потребностями организма, и «волевой», вызываемый нашим желанием. Продолжительность «повелительного» сна зависит в основном от возраста. Новорожденные спят в сутки часов шестнадцать, а остальное время, как нам уже известно, посасывают молочко или подремывают — лежат с закрытыми глазами. Сначала самый долгий период непрерывного сна не превышает у них четырех часов, и днем они спят почти столько же, сколько и ночью, но уже недели через три после рождения период этот растягивается до восьми часов, и ночью они спят вдвое больше, чем днем. Мало-помалу дневной сон перестает у нас быть «повелительным» и становится «волевым» — роскошью, наслаждением, привычкой. В шестилетнем возрасте мы готовы спать по десять часов в сутки, а то и по двенадцать, а после двадцати лет не больше девяти. В старости ночью мы спим немного, сон наш неглубок, зато днем любим поспать и после обеда и после завтрака.

Субъективная потребность в длительном сне часто не отражает истинной в нем нужды, вырабатывается она под влиянием привычки, приобретенной в детстве. Некоторые врачи утверждают, что излишний сон развивает у ребенка флегматические черты, нарушает функции кровообращения и пищеварения и даже задерживает умственное развитие. Кто мечтает отоспаться за целый год, достигает своей цели в первую же неделю отпуска — вот лишнее доказательство, что «повелительный» сон не так уж велик, и многое в наших привычках порождено сном «волевым».

Но чего же ради карликовый сомик и травяная лягушка каждый день впадают в оцепенение и надолго? Ведь это их естественное времяпрепровождение, а не реакция на нечто появившееся внезапно. Оказывается, это все-таки реакция, но врожденная, генетически запрограммированная. Обе формы покоя, № 1 и № 2, отражают суточную периодику освещенности. Дневной покой связан с адаптацией животных и максимальному уровню освещенности, а ночной — к минимальному. Оцепенение — своего рода защитная реакция на свет. Много миллионов лет назад, в девонский период, первые амфибии, вылезшие на сушу, подверглись сильному воздействию света, зажмурились и оцепенели, и эта реакция закрепилась у них в последующих поколениях как форма приспособления. Защищенные слоем воды, рыбы такого потрясения не испытали, поэтому они склонны к каталепсии меньше, чем травяные лягушки. По той же причине, объясняет Карманова, так называемым зимним лягушкам каталепсия не свойственна совсем: зимой мало света. Свет заворожил первых амфибий, продолжает завораживать он и нынешних. Он и нас, бывает, завораживает, оттого мы порой глаз не можем отвести от костра, от камина или от пожара, даже просто от ярко освещенного предмета, который вдруг заблестит перед нами или на который нас попросит уставиться гипнотизер.

Оцепенение настигает подверженных ему животных в самых разнообразных позах. Спят они тоже в самых разнообразных позах, но у каждого есть излюбленные. Львы предпочитают спать на спине, скрестив лапы на груди; бурые медведи тоже спят на спине, но лапы их торчат во все стороны. Слоны ложатся спать на брюхо, подперев голову бивнями, а горный козел, обладатель больших и тяжелых рогов, вынужден, ложась на брюхо, запрокидывать голову назад, чтобы рога его уперлись в землю. Подбородок козла торчит вверх, точь-в-точь как у тех мучеников, которые стараются, чтобы шея у них загорела ровным загаром и от морщин не остались бы белые полосы. Во сне самки охраняют детенышей: мышь закрывает собой мышат, распластавшись над ними наподобие одеяла; белая медведица спит на боку, прижимая детеныша лапой к груди. Кто спит крепко и видит сны, тому опасно спать в одиночку. Поэтому лисы, ложась в постель, обвивают друг друга хвостами.

Все животные стремятся к тому, чтобы мышцы их расслабились до конца, но не всем это, к сожалению, удается. Собаки и кошки лежат свернувшись, а коровы и козы спят стоя, иногда полулежа, держа голову прямо. Лошади спят когда стоя, а когда и лежа, то же самое и рыбы. Крокодилы зарываются в песок. Одни словно спят целый день, другие словно никогда не ложатся.

На фоне небывалых успехов гнездостроения кажутся наивными и жалкими все хитроумные манипуляции с бананами и палками, которыми долгие годы терзали обезьян гештальт-психологи и зоологи, пытаясь установить, мыслит ли шимпанзе, а если да, то как — «методом проб и ошибок» или «интуитивными озарениями». Однажды сидевший у профессора Кёлера в клетке шимпанзе Султан соединил две бамбуковые палочки в одну и получившейся длинной палкой дотянулся до положенного в отдалении от клетки банана. «Обезьяна создает орудие труда! — воскликнули психологи. — Следовательно, она мыслит». Если бы они догадались выпустить Султана на волю, им не потребовались бы «серии» экспериментов. Биологи, наблюдавшие за поведением Читы и ее приятельниц, только и делали, что дивились их сообразительности.

Но на что тратилась эта сообразительность, эти незаурядные мыслительные способности? На устройство постелей! Чита и Сильва были прямо помешаны на приготовлениях ко сну. Поистине они бодрствовали, чтобы лучше спать. За месяц они построили себе 54 постели!

В обычных условиях человек, собирающийся спать, ложится в постель. Но если условия необычны, а спать хочется, человек может спать в любой позе. Пассажиры автобусов или электричек спят сидя в креслах и на скамьях; к сожалению, может заснуть за рулем и водитель. Часовой может заснуть стоя, опершись на винтовку. Солдаты спят во время марша на ходу; на ходу спали Фритьоф Нансен и его спутники, шагая на лыжах сквозь безмолвие Арктики. В прежние времена булочники месили тесто во сне. И водителей, и пассажиров, и булочников, и путешественников, и марширующих солдат — всех усыпляет одно: монотонность.

С усыпляющим действием ритмично повторяющихся «раздражителей» мы сталкиваемся, едва появившись на свет: нас укачивают, чтобы мы поскорее заснули. Если никого нет поблизости, мы сами себя укачиваем, напевая себе колыбельную песню. Нередко маленькие дети, чтобы заснуть, тихонько и ритмично тыкаются головой в подушку. Маленькие обезьянки, отнятые у матерей, тоже укачивают себя сами — они припадают к земле и ритмично раскачиваются из стороны в сторону. Колыбельные песни и укачивание существуют у всех народов и существовали всегда: в природе нашего организма заложена способность успокаиваться и засыпать под монотонные ритмы. Монотонные движения в сочетании с монотонной музыкой могут погрузить танцующих в сомнамбулическое состояние. Нагоняет сон даже монотонное двигание челюстями: усыпляет не только переполненный желудок, но и сам процесс его наполнения.

Пациенты Освальда о своей гимнастике и понятия не имели, их сознание теплилось ровно настолько, чтобы запоминать отрывки сновидений. Но зачем сознанию так необходимо отключаться от внешнего мира? Зачем мы ложимся с наступлением ночи в постель, нам более или менее понятно: суточный ритм, рептилии и так далее. Правда, как выясняется, рептилии застывали и от яркого света, так что дело несколько осложняется. Ну, да ладно: между нами и рептилиями все-таки дистанция огромного размера. Но разве нельзя, если зов предков столь неумолим, просто лечь в постель и предаться размышлениям или грезам. Спать-то зачем? Зачем терять сознание?

Во все века человечество полагало, что сон это отдых, и мы уже не один раз говорили об этом, цитируя и Шекспира, и Томаса Манна. Физиологи соглашаются с этим, но лишь отчасти. Наши гипногенные зоны, читаем мы в их трудах, оживают не только от приказа биологических часов, ориентированных на суточный ритм, но и от субъективного ощущения, что мы утомлены.

Лет двадцать пять назад канадский нейрохирург Уилдер Пенфилд сделал замечательное открытие. Больные Пенфилда страдали очаговой эпилепсией, которая вызывается патологическими процессами в височных долях коры. Пенфилд удалял под местным наркозом пораженный участок. По соседству с этим участком находятся зоны, управляющие речью. Стараясь установить, где проходит граница этих зон, он прикладывал к разным участкам коры электрод со слабым током.

В тот миг, когда он подвел электрод к одному участку височной доли доминантного, то есть ведущего, полушария (у левшей правого, а у правшей левого), больная, находившаяся в сознании и ничего не чувствовавшая, вскрикнула и улыбнулась. Она внезапно увидела себя маленькой, среди своих кукол. Другая увидела себя с новорожденным ребенком на руках; ребенок этот уже давно стал взрослым. Третья очутилась в своем родном Утрехте, в соборе, и услышала рождественский хорал.

Когда электрод нейрохирурга вызывает к жизни запись прошлого, писал Пенфилд, это прошлое развертывается последовательно, мгновение за мгновением, как в кинофильме. Время в этом фильме всегда идет вперед с неизменной скоростью. Но в отличие от настоящих фильмов, оно не поворачивает вспять и не перескакивает на другие периоды. Если убрать электрод, фильм оборвется, но, поднеся электрод к той же точке, его можно продолжить. Если же электрод попадет в другую точку, на экране сознания могут вспыхнуть сцены другого периода жизни.

«Вот четверостишие, которое папа сочинил на днях, — пишет зимой 1871 года дочь Тютчева Дарья Федоровна своей сестре Екатерине, — он пошел спать и, проснувшись, услышал, как я рассказывала что-то маменьке». Четверостишие было следующее:

Впросонках слышу я и не могу

Вообразить такое сочетанье,

А слышу свист полозьев на снегу

И ласточки весенней щебетанье.

Скольжение санок за окном, женский говор рядом или в соседней комнате, неглубокий сон, и вот уже звучат слова в пятистопном ямбе, и как бы сам собой рождается столь благоприятствующий поэзии оксюморон — сочетание противоположных понятий: свист полозьев и щебетание ласточки, зима и весна.

«Кубла Хан» напечатан был в 1816 году; тогда же написано к нему и предисловие. Сама же поэма создана, по словам Кольриджа, летом 1797 года, а по утверждениям некоторых критиков — весной 1798 года. А как обстоит дело с «первоисточником»? Да, отмечают биографы поэта, вышло в 1617 году в Лондоне «Путешествие Пэрчаса», но Кольридж цитирует из него отрывок неверно. Пэрчас написал следующее: «В Ксанду Хан Хубилай выстроил величественный дворец, огородив равнину в шестнадцать миль стеною…» Слова эти, очевидно, слились в сознании Кольриджа с отрывком из другой книги Пэрчаса — «Путешественники», где тот описал замок основателя мусульманского ордена ассасинов Гассана Ибн-Сабба, названного им Аладдином. В живописном оазисе Аладдин воздвиг несколько роскошных дворцов, где по трубам струилось вино, молоко, мед и вода, а прекрасные девы музыкой и песнями услаждали гостей. Эти мотивы есть и в «Кубла Хане». Какую же книгу держал в руках поэт, засыпая? Сразу обе? А откуда взялся Альф, «поток священный»? Оказывается, из третьей книги — из «Путешествия к истокам Нила» Джеймса Бруса, где написано, что, по преданию, Нил был одной из четырех рек, вытекавших из Эдема. Воды Нила скрывались под землей и вновь появлялись в Абиссинии. Точно так же в греческих мифах (еще один «источник»!) вела себя и река Алфей, которая течет из Аркадии в Элладу. Нил и Алфей слились у Кольриджа в Альф.

Вдохновение часто связывают с деятельностью бессознательного, когда люди творят как бы по наитию, сами не зная, каким образом и откуда рождаются у них прекрасные строфы, свежие и глубокие идеи, решения долго не дававшихся им задач. Известно оно было еще во времена Сократа, у которого, по его признанию, был свой личный демон, нашептывавший ему некоторые мысли. Но демон Сократа был натурой несозидательной: он нашептывал ему только то, чего делать не следует. В решениях конструктивных Сократ полагался лишь на бодрствующее сознание. Зато у итальянского математика Кардано демон был существом творческим: ему он был обязан открытием мнимых чисел. Философ Кант воздавал хвалу бессознательному, считая его «акушеркой мыслей», а физиолог А. А. Ухтомский говорил, что научные догадки и намечающиеся мысли, приходящие в голову во время сознательных поисков, продолжают обогащаться, преобразовываться и расти в бессознательном, чтобы, возвратившись потом в сознание, оказаться более содержательными, созревшими и обоснованными.

По мнению физиолога П. В. Симонова, неосознаваемость определенных этапов творческой деятельности возникла в процессе эволюции как необходимость противостоять консерватизму сознания. Сознание — это знание, которое можно передать другим, то есть частица коллективного опыта человечества. Этот сконцентрированный в сознании опыт должен быть защищен от случайного, сомнительного, не подтвержденного практикой. Знания должны лежать на своих полочках и не вступать друг с дружкой в причудливые комбинации, подобные сновидениям. За этим, полагает Симонов, и следит сознание, выполняющее по отношению к опыту такую же роль, какую выполняют по отношению к генетическому фонду особые механизмы, защищающие его от вредных воздействий среды.

В рассказе об открытии Пенфилда мы по традиции назвали одно полушарие доминантным, а другое субдоминантным. Терминология эта сегодня устарела: разделение обязанностей между полушариями зашло так далеко, что говорить о доминировании одного полушария над другим можно лишь с большими оговорками.

Много лет назад американский психофизиолог Карл Лешли решил поискать, где же в мозгу хранятся воспоминания. Удаляя один за другим большие участки мозговой коры у обезьян и крыс, он смотрел, насколько у них ослабевает память. Память ослабела, но не пропорционально уменьшению количества коры, а гораздо медленнее, и Лешли заключил, что кора не хранилище воспоминаний, а просто участница процессов памяти. Физиолога Роджера Сперри это не убедило, и он вознамерился найти у кошки в зрительных зонах коры хранилище тех образов, благодаря которым она узнает геометрические формы.

Насчет височной доли еще не все ясно, но вот то, что одно из полушарий обладает ярко выраженной интуицией, выполняет роль критика и предпочитает оставаться в тени, установлено со всей достоверностью. Чтобы понять, что все это означает, особенно последнее, нужно вспомнить, что за интеллектуальной сферой всегда стоит сфера мотивов и эмоций. Утверждать, что наши полушария заняты одной лишь творческой деятельностью, переработкой информации и так далее, было бы чересчур самонадеянно: интеллектуальные пиры составляют, быть может, лучшую, но не большую часть программы мозга. Выход из строя правого полушария не вызывает катастрофических нарушений интеллекта, но на сфере эмоций отражается серьезно. Человек становится безразлично-благодушным ко всему, в том числе и к собственной болезни. И наоборот, если выходит из строя левое полушарие, человек ощущает тоску, подавленность, беспокойство, страх.

У каждого полушария есть своя сонная артерия, по которой к нему поступает кровь. Если в эту артерию ввести снотворное, то получившее его полушарие быстро заснет, а другое, прежде чем присоединиться к первому, успеет проявить свою истинную сущность. И вот при таком последовательном усыплении выяснилось, что подавление правого полушария сопровождается маниакальными реакциями, неестественным возбуждением и глупыми шутками, а подавление левого — глубокой депрессией. Сущность правого полушария, таким образом, — «дух отрицанья, дух сомненья», сущность левого — безоглядный оптимизм. Поистине прав был поэт:

Эти неразрешимые противоречия не мешают некоторым американским психологам верить, что в межполушарной асимметрии спрятан ключ ни больше ни меньше как к духовному обновлению общества. Каждый человек, говорят они, обладает как бы двумя умами — рационалистическим, инженерным и художническим, артистическим. Жизнь в «технологическом обществе», в окружении точной и сложной техники, способствует развитию лишь одного ума — рационалистического и лишь одного полушария — левого. Программы обучения в американских школах рассчитаны в основном на рационалистический подход к жизни, на левое полушарие; из-за этого общество развивается чрезвычайно односторонне. Людей нужно научить переключаться с одного полушария на другое. Тогда во всех сферах жизни наступит эра благодетельного оптимума, золотой середины.

Чтобы научиться переключению, надо получить контроль над деятельностью своей нервной системы, своего мозга, а для этого сначала освоить метод «обратной биосвязи». Налепите на свои мышцы электроды, присоедините их к аппарату, издающему звук определенного тона, когда мышца напряжена, и обратная связь установлена. По мере того как мышцы станут расслабляться, звук будет становиться мягче, а когда расслабятся совсем, звук и вовсе замрет. Когда вы научитесь управлять мышечным тонусом, переходите к биотокам мозга. Принцип управления тот же. Всякий раз, когда мозг будет генерировать определенный ритм, перед вами начнет мигать лампочка, соединенная с электроэнцефалографом.

Но при чем здесь полушария? Да конечно, ни при чем. Все эти методы — и обратная биосвязь, и трансцендентальное созерцание, и особенно групповой анализ — направлены, в сущности, на то, чтобы частично парализовать сознание и дать волю бессознательному. Человек ставит на время завесу между собой и «рационалистическим» миром, который по тем или иным причинам стал для него невыносим, и погружается либо в полусонный транс, либо в состояние инфантильной расторможенности. И то, и другое, возможно, благотворно действует на психику. Но из этого вовсе не следует, что в подобных состояниях у человека хотя бы частично выключается левое полушарие и включается правое. Этого не происходит даже тогда, когда человек отождествляет себя с ядром ореха или с горсткой пыли. Таких переключений можно достигнуть только при нейрохирургической операции или в экспериментах с введением в артерию барбамила. Природа создала полушария, чтобы они работали сообща, а не по очереди.

Нет, деятельность наших полушарий сбалансирована превосходно, и нарушать ее, даже если бы это и было возможно, нет никакого смысла. Излишне вольное обращение с данными нейрофизиологии и, главное, чересчур прямолинейное их толкование приводит только к конфузу. История с «альфа-аппаратурой» — лучшее тому доказательство. А сколько разговоров было в свое время о гипнопедии — обучении во сне!

Московский врач-гипнолог В. Л. Райков внушил одному своему пациенту, что тот Репин, а другому — что тот знаменитый шахматист Пол Морфи. Первый, рисовавший до этого, как все, стал рисовать гораздо лучше и постоянно консультировался с Райковым, принимая его за своего учителя Чистякова, а второй «на нервной почве» обыграл самого Таля. Этим людям внушалось также состояние общего творческого подъема, продолжавшееся потом по инерции три-четыре дня. Все это время на их электроэнцефалограммах видны были вспышки тета-ритма высокой амплитуды — показателя напряженного бодрствования. Иногда, к удивлению экспериментатора, тета-ритм перемежался медленными дельта-волнами с амплитудой от 50 до 70 микровольт и частотой 2 — 3 герца. Такие волны свойственны только глубокому сну.

Райков пишет, что состояние, которое ему удавалось вызвать у своих испытуемых, судя по всему, оптимально для творческой деятельности, для мобилизации всех эмоциональных и физических сил. Возможно, говорит он, способность к гипнозу сформировалась в процессе эволюции как особая форма сосредоточенности, при которой «информация может усваиваться быстро, полно и глубоко и вместе с тем столь же быстро происходит мобилизация творческой активности».

Мы уже говорили, что нет людей, которые бы не видели снов, а есть лишь люди, которые их не помнят. Доказано это было в лаборатории Клейтмана еще в начале пятидесятых годов.

Много ночей подряд Клейтман и его сотрудники будили своих испытуемых в разных фазах сна, и когда глаза у них двигались, и когда были неподвижны. «Вам что-нибудь снилось?» — спрашивали они. «Нет», — следовал ответ, если вопрос задавали посреди медленного сна, и «да», если посреди быстрого. Так было в восьмидесяти процентах случаев. На медленный сон пришлось только семь процентов утвердительных ответов. Были это какие-то отрывочные воспоминания, не очень-то и похожие на сновидения.

В этих опытах, между прочим, обнаружилось, что продолжительность событий сновидения пропорциональна продолжительности быстрых движений глаз. Раньше думали, что сон снится несколько минут или даже несколько секунд. Укоренению этого взгляда способствовала книга доктора Альфреда Мори «Сон и сновидения», появившаяся в середине XIX века. Мори рассказывал в ней, как внешние раздражители вплетаются в сон и с какой быстротой протекают сновидения, которые мы воспринимаем как долгие события. Однажды во сне он увидел, как его ведут на казнь, подводят к гильотине, завязывают ему руки за спиной, ставят на колени, и вот уже страшный нож касается его шеи. Тут Мори закричал и проснулся. Придя в себя, он обнаружил, что ему на затылок свалилась бронзовая стрелка, украшавшая спинку кровати.

После первых сенсационных сообщений из лаборатории Клейтмана нью-йоркские исследователи проделали такой опыт. Они опросили несколько сот человек и отобрали из них две группы. В первую вошли те, кто утверждал, что часто видит сны, а во вторую — кто не видит их никогда. За каждым неусыпно по ночам вели наблюдения и каждого будили то в одной, то в другой фазе сна. Как заявили члены первой группы, они видели сны в 53 случаях из ста, если их будили в медленном сне, и в 93 случаях из ста, если их будили в быстром. У второй группы получилось соответственно 70 и 46, то есть сны они в медленном сне видели чаще, чем в быстром. Что это означало? Почему те, кто не запоминает своих сновидений, видят их по преимуществу в медленном сне?

Сначала исследователи подумали, что эти люди просто ошибаются. Может быть, они просто обладают способностью помнить в медленном сне о том, что они видели во время предшествовавшего ему быстрого сна? С другой стороны, почему бы и не сниться снам в медленном сне? Может быть, не все они связаны с быстрыми движениями глаз?

© 2023
Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru